Всякий мастер ищет преемника. Если не в частном смысле, то хотя бы в общем. Правда, молодежь не всегда готова перенимать опыт и вообще интересоваться чем либо. Сохранить - это хорошо, но что насчет развития?.. Рассуждения, в которых можно утонуть, но мы попробуем удержаться на плаву с помощью Владислава Еременко - заслуженного художника РФ, с которым мы поговорили о способах развития и... убийства искусства.
- Вячеслав Михайлович, как вы сами себя определяете, к какому направлению изобразительного искусства относите?
- Я не радикал. Хотя в свое время занимался абстракцией. Но в основном мое поле – живопись классического типа, когда решается задача композиции, настроения, колорита.
- Вас называют одним из основателей художественной «Академии Садки». Что это за загадочное явление в Оренбурге?
- Разумеется, это не академия в каком-то традиционном понимании высшей школы. Это было профессиональное неформальное объединение. В ней мы жили и общались по Платоновским понятиям – вели беседы, диспуты, занимались философией, искали смыл жизни и творчества. Надо сказать, что в итоге участники «Академии» радикально изменились. Для меня это был необходимый и чрезвычайно важный опыт.
Дело в том, что я обучался на художественно-графическом факультете Краснодарского педагогического института. Крайне костная и жесткая система. Импрессионизм, абстракционизм считались ересью, за эти взгляды можно было в то время реально угодить за решетку. Мой преподаватель в своей диссертации написал, что импрессионизм – это провал в искусстве. Представляете, что это было? Так что к творчеству мы были совершенно не готовы. Я познакомился с Глахтеевым, идеологом «Академии Садки» на академической даче в Вышнее Волоцком. Там регулярно со всей России собирали художников на 2-месячный творческий пансион. Даже с оплаченной натурой.
Встреча с художниками Глахтеевым оказалась для меня судьбоносной. Он, когда увидел, как я делаю набросок, используя вот эту вбитую в нас каркасную схему, поразился – как же так можно вообще работать? Это все равно, что танцевать на ходулях. А потом мы выехали в горы, и меня восхитило, как еще один из мастеров - Фроленко, готовя этюд, отказался изображать часть пейзажа, которая не соответствовала его художественной задаче. В итоге я сам переменился в творческом плане.
- Сколько времени у вас ушло, чтобы пересмотреть это отношение?
- Сложно сказать точно. Но вообще немало. Когда в тебя втемяшили что-то с юности… По сути, «Академия Садки» возникла, как и само явление импрессионизма во Франции, в противовес сложившимся стандартам. И Матисс, и Моне абсолютно не укладывались в классический выставочный канон, им отказывали в салонах. И молодежь устраивала собственные выставки, на которые столпы общества ворчали, что общество переживает упадок. Здесь, в Оренбурге, столетие спустя было то же самое, по сути.
- Замечательно, когда искусство способно возмущать. И вообще вызывать сильные эмоции.
- Согласен. Потому что сейчас, конечно, полнейшее равнодушие. За нашей когортой никого нет, по сути. Я могу это констатировать, потому что преподавал и в Карачаево-Черкессии, и в Оренбурге, и я вижу, что творчество сегодня совершенно не цепляет молодежь. Нет никакого азарта, интерес направлен исключительно в смартфон. У нашего поколения были боги в искусстве, мы стремились к подражанию, противопоставлению, каким-то действиям, а теперь просто безразличие. И это у студентов художественных училищ, что уж говорить про общество в целом…
- Социологи говорят, что равнодушие сегодня – общее место…
- Я могу понять, если какой-то статист сачкует и не любит свою работу. А в искусстве невозможно без увлеченности, без любви, без идей каких-то в голове. Просто не имеет смысла в этом жить. Но вы не представляете себе, чем для нас был отказ от этих шор…
Вот, например, к нам в Садки приезжал Непьянов, уже заслуженный художник. Он видел, чем мы занимаемся, и у него началась коренная ломка. А ему жестко поставили вопрос: «Ты с кем? С нами или вот с этими изгоями?». Я помню, как он приехал, совершенно уничтоженный, и извинялся перед нами. Говорил: «Я вас всех люблю». Он сделал выбор. И потом довольно быстро умер – просто потому, что тоска съела.
Знаете, он писал Пугачёва целых 15 лет, это монументальное полотно. Но уже в конце у него стала разрушаться психика, потому что он осознал, что все вложил не туда.
- Вячеслав Михайлович, а какая у вас вершинная работа?
- У меня такой нет. Я все еще меняюсь и развиваюсь.
- Вы все еще выезжаете на пленэры?
- У нас вообще традиция – работа только на природе. Я всю жизнь езжу в Ташлу, все мои работы сделаны с натуры. В самой Ташле есть какой-то дух, за счет чего она постоянно разная, её много и она всегда удивляет.
- Всегда ли художнику нужно содружество? Или, когда напитался, лучше самому по себе?
- Конечно, нужно. Хотя бы чтобы понять, что ты сам из себя представляешь. Но и у нас была не идиллия. Были разрывы, и разные меморандумы, и драмы. Но это должно быть. Как необходимый опыт.
- В условиях современного мира быть художником – дар или наказание?
- Если без этого жить не можешь, если это смысл жизни твоей, то как сказать – дар или наказание… это всё вместе.
- Вы сами когда почувствовали первый толчок в груди, что вот все – влюбились в какого-то мастера? Это какая-то работа была?
- Я почувствовал свою судьбу. После окончания школы я понятия не имел, куда поступать. И вот как-то с соседским парнем мы решили ехать в Ростов-на-Дону, зайти прямо с вокзала в первый же вуз и сдать туда документы. Так и поступили, и попался нам Автодорожный техникум. А нас там словно ждали, мы сразу сдали экзамены. В сентябре извещение, что я поступил. Мы-то с родителями в деревне жили, это вообще событие, другая жизнь…
Дома у нас был совет, я и мать очень не хотели моего отъезда, а отец был «за». Он победил, я поехал. На первых же занятиях завыл от тоски, просто невыносимо! Теодолиты, высшая математика, алгебра для меня полный отстой. Но однажды наш техникум приехала оформлять бригада. Я за ними как зачарованный ходил, и мне натюрморт поставили, дали краски… Я, как мог, что-то накалякал. Кто-то из них, может, шутя, сказал, что у меня неплохо получается и есть способности. И я рванул домой, к отцу в ноги: «Не могу!». Отец, добрый человек, отвез меня в Краснодар к своему знакомому в художественное училище. И так случилось, что можно было сразу попасть в институт. Претендовали 10 человек, а взяли всего двоих, и меня в том числе. Я считаю, это везение на всю жизнь.
- Вы руководили союзом художников Оренбурга довольно приличное время. Хотели бы снова вернуться в административную роль?
- Да что вы, ни в коем случае! Я помню, как в самый сложный период мы были вынуждены сдавать в аренду свое помещение под кафе. И как-то существовали на эти деньги. К счастью, когда ситуация стала критической, нас здорово поддержал фонд федерального имущества, принявшие здание на баланс на период реставрации. Я помню, каким ужасом оборачивается организация выставок при отсутствии денег. Но тогда, по крайней мере, у публики был какой-то интерес. Сейчас я его не чувствую совсем.
